Завтра, к восьми нуль-ноль у Госфильма, на проходной!
— Будем-будем! В восемь ноль-нуль-ноль! — прокричал счастливый Коломийцев и поспешил закрыть калитку.
Глава 30
На Казанском вокзале перрон был забит отъезжающими и провожающими. Целовались, смеялись, пили Шампанское, пили водку из складных стопочек, курили, пели под гитару, плакали девушки — поклонницы Сашки Архарова, надевшего, по случаю отъезда в Ташкент, белую панаму с золотым крабом и с завязками под подбородком. Высоченный, в небесно-голубой рубашке с поднятым воротником и в фирменных джинсах, он курил и осматривал толпу, стараясь, чтобы никто этого не заметил. Поклонницы заметили и вытягивали шеи. Часть группы летела самолетом, но народные и заслуженные, любящие комфорт и долгие беседы за стаканом коньяку в МПСовском подстаканнике, предпочитали тихий уют экспресса, спальные вагоны и ресторан с непременной котлетой по-киевски под разбавленную, хотя и охлажденную, водочку. Реквизит, костюмы, аппаратура — все это, груженное в фуры «Совтрансавто», медленно набирало скорость на трассе, и веселые водители, выставив локоть в открытое боковое окошко, подмигивали переводной картинке на приборной панели — светловолосой, голубоглазой и прекрасно оснащенной бюстом немецкой барышне. Юная и беззаботная часть группы, музыканты и рабочие, обслуга, художники, осветители, пиротехники, реквизиторы, гримеры, костюмеры, звуковики и даже бухгалтерия — летели на два дня позже. Новомодный тонваген, униженно выпрошенный Псоу, стоял во дворе Госфильма и готовился к выезду.
Мона Ли и Пал Палыч опаздывали из-за Мониной привычки собирать с собою все, что можно увезти — а везти было что! От маникюрных наборов до румынского шампуня, от детской ночнушки, с которой она не расставалась — до любимого зайчика и пластикового пупса Шурика. Заглянувший в ее чемодан Пал Палыч поразился — это был багаж ребенка и женщины — одновременно. Сам он, привычный к командировкам, был экипирован скромно, к тому же свободных денег у него не было, как и связей — чтобы достать то, в чем ходила киношная богема. Вдоль состава метались проводницы, бегал взад-вперед начальник состава, администрация, пассажиры, забывшие билеты, зайцы, носильщики и просто — любопытные граждане.
Наконец, появились Мона Ли, сопровождаемая девочками из интерната, Пал Палыч с чемоданами и Танечка, с Кириллом на руках. — Прошу внимания! Внимание! — прокричал Псоу и захлопал в ладоши, — Товарищи! Тысяча и одна ночь! Через десять минут отправление! Целуемся, прощаемся, рассаживаемся по вагонам! Кривицкий с нами? Петрова? Галя-Вова? Березкин? Паскальский? Брюсов, Вадим? Мона Ли? — Псоу выкрикивал имена и фамилии, приводившие в трепет зрительниц, и, дойдя до имени Моны, дождался ее ответа, разгреб толпу, обнял Мону Ли за плечи, потом пожал руку Пал Палычу и крикнул, — товарищи! Коломийцев! Прошу любить! Наш юрисконсульт! Все вопросы к нему!
— Какие, Вольдемар Иосифович, — поинтересовались из актерского кружка, курившего около спального вагона, — у нас будут контракты?
— Прошу не острить! Вопросы будут! Так что, отнесемся серьезно! По вагонам, по вагонам!
Рассаживались, укладывали вещи, махали в окно провожающим, кто-то, конечно, выпивая «стременную», опоздал выйти и сейчас, наступая на ноги, пробирался к выходу — короче, вокзал — всегда вокзал. Кто бы, куда бы не ехал.
Мона Ли села к окну, приложила узенькую ладонь к стеклу и даже заплакала от умиления, видя, как вокзал сменился пакгаузами, и медленно поплыли семафоры, станционные домики, здание депо… и поезд весело побежал, пронзая насквозь подмосковные дачные поселки.
Маленький, темный, в той же кепчонке, и в пиджачке, сплюнув на пути и отстрельнув недокуренную папиросу, вжался мимо проводницы последний вагон, и также — бочком-бочком — растворился в битком набитом плацкартном вагоне.
В купе Моны Ли постоянно заходили, за какой-нибудь мелочью, или просто так, или предложить чаю, или лимонаду, или яблока, или… в конце концов Пал Палыч взмолился — да дайте отдохнуть, в конце-то концов! Мону Ли, напротив, все это страшно веселило, и ее наконец выдернули в соседнее купе, где пели под гитару, а Архаров изображал для Моны Вертинского, грассируя — «Вас нетгудно полюбить…» и смотрел ей в глаза, не мигая. Мона Ли, казалось, совсем не замечала того, что стала звездой экспресса и улыбалась и щурила глаза, когда пролетавший мимо товарный оглушал их свистом и грохотом, а в купе сразу темнело.
Псоу с Эдиком пили кубинский ликер, Эдик пил крохотными глоточками, а Псоу, морщась, доливал в ликер водку:
— Эдик, как ты только можешь пить сироп? Фу…
— Что бы ты понимал, Вольдя, ты же не был на Кубе!
— Да, не был! — Псоу расстегнул пуговку воротничка, — мне говорили, что там такие мулатки! Можно на попу поставить стакан! И он не прольется, представляешь? А, да… это не твоя тема, Эдичка. Но на Кубу мы поедем. И в Японию. И в Австралию!
— Громадье планов, — Эдик закурил вонючую сигаретку, — мечтатель… скажи мне, кой хрен ты снимаешь всю эту детскую муру? Сними нетленку, про войну, к дате, и возни меньше, и на танке поездим, а?
— Про войну снимать может каждый, — Псоу пощупал сероватое влажное белье на постели, — любой дурак тебе снимет! Кровища, бинты, танки-самолеты, любовь лейтенанта к медсестре. Ты сними детскую сказку, а? Ты уломай самого Филлера! Хотя ты-то как раз уломаешь, да. Нет, ну ты сними какую-нибудь Красную шапку так, чтобы ее взрослые смотрели, а? В детском можно сказать сейчас то, о чем не заикнешься во взрослом… налей.
И стучали колеса, и пили коньяк в компаниях, и спорили о Голливуде, Феллини и Никите Михалкове. Шла обычная поездная жизнь. Пал Палыч заглянул в соседнее купе:
— Ребята, уже второй час ночи! Имейте совесть! Я спать не могу от вашего пения. Мона, ты, конечно, актриса, но спать пора давно!
— Пап, ну ты спи, — Мона Ли хотела спеть, и все ждала тишины, — пап? Спи, я тихо приду и лягу.
— Мона, я тебя прошу!
— Хорошо, сейчас-сейчас! — Мона Ли сморщила нос.
Пал Палыч ушел, разозлился, щелкнул замком и провалился в сон.
Маленький, темный, в рубашке защитного цвета, наподобие тех, в которых ходят дембеля, стоявший в тамбуре спального вагона, отлепился от стены, и пошел вразвалочку, хватаясь за двери купе — со стороны казалось, что это пьяный идет из ресторана. Некоторые двери отъезжали в сторону, обнажая темное пространство, в котором слышалось дыхание спящих. Нужная дверь не подалась. Темный поднажал на нее плечом, отталкивая вбок, но тут вышла проводница, зевая, обдернула полотняную дорожку, лежавшую поверх ковровой, стерла локтем пыль с откидного сидения, поправила пруток, на котором весело колыхались занавески, и, окинув профессиональным взглядом темного, сказала, — ты чего тут шляешься? Из какого вагона? Темный назвал номер. Вот, и дуй в свой плацкарт, тут приличные пассажиры, ишь, ошивается… сейчас линейному доложу, быстро тебя ссадим! На этих словах темный вновь растворился в тамбуре.
За трое суток пути все
